Ричард мягко спрыгнул с подножки экипажа и, не оборачиваясь, привычным жестом бросил кучеру серебряную монету - одну из немногих, оставшихся в кармане. В таком положении он жил уже пару месяцев: ещё не на грани разорения, но уже недалеко от этого, самое время начинать экономить. Но экономность не входила в число сильных черт его характера - Лоуренс никогда не позволял своим финансовым затруднениям отразиться на своих тратах: не одевался во что попало, не переезжал с дорогой квартиры на более дешёвую, не торговался с извозчиками. Теперь, когда он работал фактически за гроши (доход простого врача не шёл ни в какое сравнение с прибылью от тотализатора), ему всё равно не удалось бы накопить столько, сколько было нужно сейчас. Но это была не беда: Ричард знал, откуда достать деньги; во всяком случае, он надеялся, что его рассчёты верны.
Конечно, он не мог быть абсолютно уверен: с тех пор, как они с Глэдис виделись в последний раз, прошло несколько лет, и за это время многое изменилось. Ричард не льстил себе мыслью, что узнал достаточно из газет и городских слухов. Но главное не нуждалось в доказательстве, достаточно было просто взглянуть на особняк: молодая вдова действительно очень, очень богата. В остальном же он надеялся на собственный дар импровизации.
Дворецкому, который вышел встретить посетителя, мужчина представился просто старым знакомым из Англии; он действительно приложил определённые усилия к тому, чтобы вернуть себе цивилизованный вид - побрился, уложил волосы, выгоревшие на концах до соломенной желтизны, на европейский манер, достал из шкафа костюм, сшитый ещё лондонским портным незадолго до его отъезда. Он не был тщеславен (то есть, отчасти, конечно, был, но гордыня не была его главным пороком), но всё же не мог позволить себе предстать перед Глэдис в неблагоприятном свете: он ещё рассчитывал на её благосклонность.
Богатое, местами даже чересчур богатое убранство дома подтвердило его надежды; верный своему воспитанию, Ричард не вертел головой по сторонам, но успел оценить роскошную мебель. Сумма, необходимая ему, казалась весьма скромной в сравнении. - Как будет лучше Вас представить? - чинно осведомился дворецкий.
Ричард улыбнулся:
- Никак не нужно, я сам представлюсь, - и, не дожидаясь, пока слуга удалится, мягко постучал в дверь и потянул за ручку.
"Как же она изменилась," - была первая его мысль. В Англии он знал Глэдис непоседливым подростком с копной вечно встрёпанных кудрей; многие считали её дурнушкой, да и немудрено - старшая сестра, Маргарет, была дивно красива в свои двадцать лет, и сравнения с ней были столь же неизбежны, сколь несправедливы. А теперь перед Ричардом стояла стройная молодая женщина со спокойным, чуть усталым лицом; в её чертах по-прежнему проглядывала лёгкая неправильность - слишком маленький рот, слишком заострённый нос - но теперь это лицо выглядело абсолютно гармоничным в обрамлении искусно уложенных каштановых кудрей. Лоуренс тонко улыбнулся ей и слегка наклонил голову в знак приветствия:
- Доброе утро, Глэдис, - и замолчал, не вполне уверенный, нужно ли представляться.

Это театральное, исполненное драматического пафоса приветствие застало Ричарда врасплох; в другое время он наверняка засмеялся бы, но - странное дело - напыщенные слова уже не казались такими смешными, когда звучали из уст Глэдис. Никогда больше он не слышал такого голоса, как у неё, - ни в оперных театрах, ни в великосветских салонах, ни у венгерских цыганок в пёстрых платках, ни у знойных дочерей Гранады, ни даже у чернокожих невольниц из Ифни. Она говорила, будто перебирала струны какого-то неведомого инструмента; Ричард любил слушать её даже ещё тогда, когда им было особенно не о чем говорить. Ему вообще нравилось проводить время с семьей Маргарет: они были, пожалуй, простоваты в сравнении с его роднёй, но по крайней мере для них он не был недостаточно хорош - до тех пор, пока они не узнали чуть больше, чем должны были. С тех пор мужчина не особенно интересовался судьбой несостоявшейся невесты, и надеялся только, что остался в её памяти романтическим злодеем - в конце концов, Маргарет никогда не видела настоящего Ричарда Лоуренса, а только романтического героя, которого придумала сама. И он играл для неё эту роль - и в жизни, и на импровизированной сцене семейного театра.
- Душа моя, ужель тебя я вижу? - нарочито переигрывая, Ричард театрально вскинул руки и вдохновенно, наверняка перевирая слова, продолжил с надрывом:
- Твой светлый лик, что мне светил во дни скитаний, во мгле ночной и в сумраке враждебном, когда сквозь дождь и снег я шёл, одну мечту лелея..
Он мог бы продолжать в том же духе еще долго - природа наградила его хорошей памятью, а там, где подводила память, фантазия услужливо заполняла пропуски наиболее подходящими штампами. Эта пьеса была преступлением с точки зрения литературы, и его шутовская патетика только усугубляла ситуацию; Ричард принципиально не хотел показывать, насколько хорошо умел играть на самом деле. Тогда, для Маргарет, он хотя бы сохранял серьезный вид; теперь, перед Глэдис, откровенно и с удовольствием валял дурака. Он замолчал только потому, что смех уже душил его: если бы он продолжил, то наверняка рассмеялся бы в голос. Поэтому Ричард счел за благо прервать себя на полуслове - воздел руки к небу, затем спрятал лицо в ладонях, сокрушенно тряхнул головой. Но в следующий миг, когда он вновь отнял руки от лица, на губах играла улыбка, и в голосе дрожали искорки смеха.
- Ах, Глэдис, - протянул он, - сколько жизней назад это было?